Несколько слов любви

Однажды я услышал, как мой начальник напевает в коридоре: «Si, maman, si… si, maman, si… Maman, si tu voyais ma vie…». Потом я увидел на улице девушку с наушниками на ушах, громко поющую: «Ella, ella l’a… ou-ou-ou-ou…». На телеэкране участники Star Academy исполняли (не очень удачно) «Musique… Et que chacun se mette à chanter…»
Факт: Франс Галль и Мишель Берже являются частью народного достояния Франции.
Хотелось бы чаще видеть рядом Франс Галль, как давнюю дорогую подругу. Мы бы послушали, как она рассказывает о Франции времён начала её карьеры, где девочки были похожи на восковых куколок, и о её ярко-розовом цвете; о школьниках, ворчащих на потомка Пипина Короткого – этого проклятого Карла Великого; и об анисе, дававшем вкус неизвестным леденцам.
Она рассказала бы нам о двух подростках, которым в 1963 году было по 16 лет, которые не были знакомы, но уже занимались музыкой, каждый со своей стороны: Франс, почти что избравшая профессию отца, потому что Робер Галь был автором текста трогательной La mamma, спетой Азнавуром, и уже упомянутого Sacré Charlemagne.
Мишель – сын парижских буржуа (критика впоследствии будет его в этом упрекать, как будто зажиточное происхождение умаляет талант!): это его отцу, Жану Амбюрже, значимой фигуре в медицине, мы обязаны первыми мировыми успехами в пересадке почек.
Она привела бы нас в восторг историей сказочной пары – своей – которая, в 1974 году, призналась в безумной любви пред всей страной: «Je rêve que je te fais tout bas une déclaration, ma déclaration…». Пары, которая прожила 18 лет успеха, турне, «платиновых» дисков… Музыкальная и супружеская страсть, дополненная рождением двух детей: Полин и Рафаэля.
А потом она бы замолчала. Потому что об отчаянии говорить нелегко. О смерти Мишеля в 1992 году, о её раке груди годом позже, о смерти Полин от муковисцидоза в возрасте 19 лет в 1997 году. Она замолчала бы, потому что ей надоел образ «символа страдания», которым пресса – и публика! – её наградили.
Сегодня она принимает у себя «Sélection». Возбуждённая и спокойная одновременно, она с нежностью выражает свои мысли о сфере, находящейся выше страданий. Встретиться с ней, брать у неё интервью – это собирать светлые взрывы смеха, но также пожинать самую прекрасную в мире коллекцию молчания. Смех и молчание – чтобы говорить о Мишеле Берже. «Si le bonheur existe» — книга, которую она опубликовала в издательстве Cherche Midi. Великолепный труд о том, кто продолжает жить в ритме своей музыки.

Стефан Кальмен: Может это всего лишь мне кажется? Но Вы написали «книгу о любви»…
Франс Галль: Само собой разумеется, она вдохновлена любовью. Моей и Жана Бруcса, его друга детства, моего помощника в написании этой книги. Но это не признание в любви с моей стороны. Я наоборот считаю её довольно отстранённой… А вообще, что вы о ней подумали? Какие фотографии Вам больше всего понравились? Некоторые из них шокировали Вас своей интимностью? А текст?

Я не знал, что Франс Галль будет брать у меня интервью…
Потому что эта книга – не книга. Это человек, это Мишель.

Вы с первых страниц говорите: «Я с удовольствием отдала свою профессиональную жизнь в услужение музыке, и личную жизнь тоже, согласившись на то, чтобы в комнате стоял рояль». Как проходят будни, когда профессиональная и личная жизнь сплетаются друг с другом?
Не забывайте, что я полюбила музыку Мишеля до того, как полюбить его самого. Я захотела встретиться с ним, потому что я была тронута его музыкой. Потом я открыла для себя и полюбила человека. Я обожала видеть его за роялем. Наблюдать за его творческим процессом, иметь возможность петь рядом с ним. Это была моя мечта… В нашей комнате всегда стоял рояль.

Это солнечная сторона. С другой стороны, сам Мишель признавался, что он «очень раздражителен» по отношению к окружающим, когда пишет музыку.
Он всю жизнь ворчал, что ему часто мешают, и мы с детьми на самом деле соблюдали тишину. Но в этой ситуации была доля юмора. Мишель никогда не умел работать спокойно. Он мог бы устроиться в сторонке, но он предпочитал быть среди нас. Дети видели, как работает их отец. Время от времени он останавливался, чтобы сыграть им какую-нибудь песенку, а потом вновь погружался в работу. Так что… его творчество было смешано с повседневностью.

Это был папа–музыкант, который иногда сочинял специально для своих детей…
На Рождество он писал специальную песню. Это была семейная традиция: каждый представлял небольшой номер, используя те способности, какие у него есть (помню, мой отец… свистел). Я переписывала тексты, Полин их раскрашивала, Рафаэль разучивал на пианино, и мы все вместе её пели. На английском языке, когда детям пришло время его учить.

Кстати, об учёбе: Мишель и Вы начали заниматься вашей профессией очень молодыми. В 16 лет он подписал свой первый контракт. В том же возрасте Ваши синглы продавались уже сотнями тысяч экземпляров!
Я бросила школу, чтобы не оставаться на второй год в третьем классе. Вот почему я стала певицей. В моей семье это казалось нормальным, что девушка 15 с половиной лет бросает школу, чтобы записать пластинку. Невероятно, да? Мишель же никогда не бросал школу. Это было бы немыслимо для его родителей.

Ваша карьера певицы строилась с согласия вашей семьи. А Мишелю пришлось отстаивать свой выбор.
Мой отец проводил меня за кулисы концертов, когда я была маленькой. Моя мать играла на виолончели, мой дядя – на органе, братья – на гитаре. Мой дед, Поль Бертье, с которым у меня связаны прекрасные воспоминания, был соучредителем хора «Petits Chanteurs à la croix de bois» а Мишель был в музыке совсем один. Конечно, именно его мать Аннет Ас, классическая пианистка посадила его за инструмент. Но она была немного разочарована, когда его ноты начали слишком напоминать Рея Чарльза. А его отец проникся уважением к его музыке только начиная с 80-х годов.

Таким образом, Мишелю приходилось опираться лишь на собственную волю, тогда как Вы позволяли руководить собой. Это видно по вашим псевдонимам. Он выбрал свой, ничего ни у кого не спрашивая. А Ваша звукозаписывающая компания убирает ваше настоящее имя Изабель и заменяет его на Франс.
Да… Впрочем, я спрашиваю себя, не предпочёл бы Мишель, чтобы меня не звали Франс Галль, когда я встретила его. Ему понадобилось бы меньше времени, чтобы решиться писать для меня.

Почему?
Из-за боязни провала. В начале 70-х годов все думали, что моя карьера закончена.

Что помогло ему преодолеть эту неуверенность?
Мой голос. Мы вместе пели за пианино. Он подумал, что нужно перешагнуть через этот страх. Он понял, чем я стану чрез десять лет, и он больше не волновался.

Во время вашего первого сеанса в студии он просит дать ему реплику в «Mon fils rira de rock-n’roll», песне, которая предлагает настоящий диалог влюблённых поверх покрова из скрипок: абсолют романтизма…
Представляете? Мишель пел: «И однажды любовь придёт, он сам познает ту, которую любит, другую часть самого себя». И мой голос отвечал: «Я сумею сказать ему слова, которые понадобятся, чтобы его завоевать, и он полюбит меня…»

Вы ещё не сказали друг другу все эти слова в жизни!
О! Нет. В то время мы только работали вместе.

Через несколько лет он впервые подарит Вам песню, которую, по его словам, он написал специально для Вас. Там такой припев: «Ты мой дневной свет». Он писал её, пел, но шептал ли он Вам на ушко эти слова?
О-ля-ля… совсем нет! Да нет, совсем нет. Когда он принёс мне «Lumière du jour», это было так: «Ну, вот, я тебе её дарю, но не надейся ни на что другое». Ему было неинтересно говорить о счастливой любви… Он никогда не делал мне комплиментов, но всё в его отношении показывало, что он преклонялся передо мной. Он раскрывался в действиях, а не в словах. Например, мне никогда не доводилось идти по улице, ехать в машине, быть в кино, или где бы то ни было, без того, чтобы он не держал меня за руку. Он держал мою руку в своей всю свою жизнь. До конца.

На фотографиях из книги можно увидеть Мишеля Берже зачастую весёлым, выражающим огромную радость жизни, и в то же время хрупкость, и некоторую суровость. Он получил строгое протестантское воспитание. Его отец был непростым человеком…
Что вы хотите от меня услышать? Он не говорил об этом.

Неужели можно жить в течение 18 лет с человеком в паре в «высшей степени», как Вы однажды описали ваши отношения, не говоря о своих глубоко личных ранах?
Но он считал, что это неинтересно. Он думал: «Это пройдено, не будем больше об этом говорить». Он начал жить, когда стал Мишелем Берже. А об остальном, том, что было до этого, он не хотел говорить.

Не думаете ли Вы, что без него могло бы не быть Франс Галль–певицы после 1970 года?
Возможно, что да. К тому времени я уже несколько лет находилась в творческом поиске. Это было тяжело… Тяжело быть известной, а потом перестать ей быть! Я искала, какой бы другой профессией я могла бы заниматься, но это было трудно. С самого начала моей карьеры взгляд, которым люди смотрят на меня, никогда не был нормальным. На мне он задерживался. Мимо меня никогда не проходили. Останавливались и задерживались. Это тяжело – не иметь возможности сделать какой-то жест на публике без того, чтобы кто-нибудь не разглядывал вас пристально.

И судил вас?
Само собой разумеется.

Именно эта «тяжесть» и дала Вам желание перестать петь позже, в 1989 году?
Совсем нет. Я знаю, что люди помнят моё лицо ещё с того времени, когда мне было 16 лет, и что они будут узнавать его до конца. Я больше не борюсь с этим. В 1989 году мне хотелось прекратить петь, чтобы… чтобы иметь возможность стать свободной.

Свободной для чего?
Для моей личной жизни… Иметь время для того, чтобы переносить трудности жизни рядом с горем: Полин!

Потому что она была больна в течение нескольких лет, а на публике вам приходилось вести себя, как будто ничего такого нет…
Совершенно верно. Скрывать что-то – это тяжело. То, что приходится переживать нечто подобное – само по себе уже тяжело, но в тайне от всех – ещё тяжелее. А музыка больше не уносила меня достаточно далеко. Я уже достигла высшего уровня с моим последним шоу. В профессиональном плане я была полностью удовлетворена, и это был удачный момент, чтобы остановиться. Было приятно быть немного в стороне. Я также смогла продолжить сопровождать Мишеля, жить той жизнью, которую я любила, жизнью-мечтой для нас, занимавшихся музыкой, жизнью в творчестве, всегда рядом с музыкантами.

В своей книге-размышлении о продвижениях в медицине «Les Belles Imprudences» профессор Амбюрже писал, что «врачебное вмешательство — это бунт против естественного явления, которым является болезнь». Мишель как раз должен был взбунтоваться из-за болезни Полин. Обсуждал ли он это со своим отцом?
Конечно. Они говорили об исследованиях, о продвижениях вперёд…

И о медленности продвижений вперёд…
Да, это было мучительно. Вообще, отношения между отцом и сыном были в высшей степени мучительными. Мишелю было 10 лет, когда Жан сказал ему, что его брат Бернар тяжело болен. Он попросил Мишеля хранить тайну. Они были единственными, кто знал об этом! Мишелю приходилось жить с этим огромным секретом. Когда его брат умер, в 1982 году, он был избавлен от тайны, но оказался в другой – о болезни дочери. Это испытание абсолютно невероятной длительности, скрытые страдания.

Жан Амбюрже также цитирует фразу Гёте: «Вопрос не в том, чтобы узнать, сильный ты ли слабый, а в том, можешь ли ты выдержать тяжесть страдания».
Конечно. Вся сила в этом. Мишель подпитывался этими дискуссиями с отцом в 80-х годах. Я сейчас говорила вам, что он мало выражал свои чувства, но зато он обладал большим искусством вести разговор. Это редкое качество! Мы не преставали разговаривать в течение 18 лет, обо всём, всё время. Мне никогда не было скучно с ним, ни секунды.

Я предлагаю Вам поставить рядом две фотографии из Вашей книги: на одной из них Вы с Мишелем сидите за роялем в Вашей первой общей квартире, в 1974 году. На второй запечатлён сеанс в студии во время записи альбома «Double jeu», где вы поёте вместе, 1992 году. О чём они Вам говорят?
Посмотрите на ту, которая сделана в студии: она иллюстрирует пройденный Мишелем путь. Чем больше времени проходило, тем было тяжелее. Тяжелее, потому что любовь его жизни – его дочь – была больна. Если забыть об этом, не сможешь ничего понять в Мишеле Берже. Чем больше времени проходило, тем более это мучительно и тем больше мы «закалялись». Тяжело также и потому что речь идёт о творчестве, а Мишель был в стадии полной смены манеры письма. Впервые я попросила его разрушить обычную структуру песен «куплет-припев». В обоих случаях мы занимаемся музыкой, но между этими фотографиями прошла целая жизнь.

После смерти Мишеля Вы дали серию концертов – четыре шоу за пять лет. Вы говорили, что Вы «утонули» в музыке…
Да, утонула. Не в смысле гибели, а скорее какого-то колдовства, погружения, чего-то, пережитого в душе.

А потом, после смерти Полин Вы нашли убежище в словах. Например, в словах греческого философа Сенеки. Его «Утешения» стали Вашей настольной книгой. Чем слова помогают в такой ситуации?
Они помогли мне вразумить саму себя. Самое сложное – это когда остаются лишь эмоции, которые преобладают. Сенека отчасти хотел меня вразумить. Я прочитала его и потом перечитала. И я останавливалась на каждой фразе.

Как, например, на этой, в которой Сенека утешает мать, потерявшую сына… Слушайте!
«Но если ты признаёшь, что он заставил тебя познать великие радости, тебе нужно не жаловаться из-за того, что было у тебя отобрано, а благодарить тот шанс, который у тебя был…». Ну конечно! Нужно понимать, что у нас забрали лишь то, что нам дали, что нам могли бы этого и не давать. Я могла бы не знать ни Мишеля, ни Полин. Жизнь дала мне милость встретить их. Всё это научило меня не пользоваться горем, как костылём. О, это было для меня утешением.

Вы ещё ощущаете себя певицей?
Больше нет.

Название некоторых песен из Вашего репертуара содержат повелительное наклонение: «Viens, je t’emmène», «Résiste», «Débranche». Какой императив сегодня имеет для Вас смысл? «Забудь»? «Живи»? «Двигайся»? «Начни с начала»?
Переживи! Да… Переживи!